Март 2002г.
Брно
Европа. Крепость. Красное вино
Кипит в крови. Намокла черепица
На крышах града под названьем Брно.
И хочется нырнуть и раствориться
В старинных переулках под дождем,
В котором легче пить, а жить труднее.
Есть где-то впереди, в стене проем.
Но напрямик, увы, идти длиннее,
И это аксиома. Столько раз
Я пробовал срезать углы. В итоге
Я в стольких Брно барахтался и вяз,
И замерзал в пути на пол дороги…
Кочуя без надежды и огня,
Я чудом не чернел в порочном круге
Иных ночей, что мучили меня…
Зато теперь смелей и крепче руки!
…А здесь весна. Здесь все уже в пути
К теплу, к стихам… Клокочут оголтело
В ночи скворцы. И хочется цвести,
Как в первый раз – легко и неумело.
* * *
Мне нравится, когда опять зола,
Когда проснешься между двух эпох…
Глазами дотянуться до угла –
Там будет новый день и новый вздох.
Все просто: сколько можешь – все неси
И улыбайся встречным на ходу,
И ни о чем не думай, не проси,
И принимай все то, что на роду…
В самолете
Преодолев земное притяженье,
Я, стиснув зубы, пробую кружить
Над миром, чтобы снова пережить
Восторг свободы! Будет продолженье
Бестселлера, в котором я – Икар.
И пусть я вновь и вновь срываюсь в штопор,
Всегда есть вера в то, что будет добр
Ко мне господь. И будет лишь загар
В финале, а не пепла злая горстка
И не ручьи расплавленного воска…
Мастер
(К юбилею Славы Зайцева в «Новой Опере» 2.03.2002)
Когда повсюду нищета и серость,
Когда беда стучит в твое окно,
Так хочется обречь себя на смелость,
На черно-бело-красное пятно!
Нет, жить нельзя без радости и праздника!
Есть ножницы и есть игла и нить…
Из старенького маминого плащика
Возможно взять и чудо сотворить…
Так хочется, чтоб было больше света,
Не веселить, а потрясать толпу!
Так трудно, несмотря на все запреты,
Наперекор всему кроить Судьбу…
..Но в жизни есть особое блаженство:
когда тебе уже не двадцать лет,
когда твердят, вы – Мастер, Совершенство –
шагнуть вперед и крикнуть:
«Ярче свет!
Смотрите! Вот мой новый силуэт!»
* * *
Не важно, во дворце или на льдине,
Но жить, дышать, в пути искать слова!
Когда я не в пути, я в паутине.
И пусть порою кругом голова
От пустоты, от недостатка света
И воздуха, от веток по щекам –
Еще найдутся нужные ответы
И музыка напишется к стихам!
Еще приснятся розовые сны,
И ты в дверях захочешь оглянуться,
И письма, недошедшие с войны,
Еще дойдут. И все друзья вернутся…
2000г.
* * *
Я – как Китайская стена.
Нельзя из твоего окна
меня увидеть. Но испуг
уйми, когда везде вокруг
в ночи или средь бела дня
ты вдруг почувствуешь меня.
Я как оскалы пьяных драк,
как стая брошенных собак,
как путь из космоса домой
и как подсолнухи зимой.
Ты хочешь мира? Отвечай!
Тогда меня не замечай.
ОСЕННИЕ СНЫ
Мы по ночам целуемся во сне,
А просыпаюсь я один. И память
О том, что было, мается во мне.
Но что-то в сердце не дает мне падать.
И я живу, стараясь не смотреть
Назад и вниз, где высота такая,
Что слово легкомысленное «смерть»
Почти не видно средь камней…
Сжигая
В себе легко ранимую листву,
Дышу и снова пробую смеяться
над холодом, наполнившим Москву,
над летом, что не в силах оставаться.
Здесь осень даже в розовой глуши
запретных отношений с приведеньем
в лице случайной девы, что спешит
наутро прочь и кажется растеньем
тропическим…
Считаю при ходьбе
по лужам дни, в которых был во власти
я жадного неверия тебе,
и понимаю, что усталость – счастье.
* * *
Тебя во мне так много, что порой
мне кажется, что «я» – одни осколки…
И я не знаю, сколько, сколько, сколько
мне прятаться под маской и игрой?!
Так хочется, чтоб масть ложилась в масть,
чтоб не внушали ужас эти лица…
Я знаю, что нельзя в них раствориться,
чтоб не упасть с каната, не пропасть.
И я пытаюсь верить и любить,
как будто в прошлой жизни не осталось
Разбитых окон…
Черт, какая малость
и как же это трудно – просто быть!
Быть в чьей-то жизни, памяти, судьбе,
пусть не главой, но все-таки страницей.
Я так устал быть перелетной птицей.
Я так…
Я так скучаю по тебе!
* * *
Я – Казанова. Это значит – снова
мне жизнь кроить у дамского портного,
чья тает ткань на утро. По утру
я снова гол, как ветер, как пороша,
как ты в воспоминаниях о прошлом…
И я себя никак не соберу
из мыслей вслух на вздохе и стихами,
из островков усталого дыханья,
из памяти и страха, из стихов,
что я писал за миг перед рассветом,
когда дорога меж зимой и летом
неслась сквозь западни моих грехов…
* * *
Седое небо.
Дюны.
А за дюнами
столб света.
Это море.
Не печалься.
То, что случилось,
было так задумано.
Что не сбылось,
то не сбылось на счастье.
Здесь выпал снег.
Истошное кричание
нелепых чаек в пустоте над Нарвой,
и между нами пропасть и молчание.
Есть, что сказать,
но говорить не надо.
И режут чайки росчерками пьяными
пространство надо мной,
что так похоже
на прошлое,
такое же упрямое
в своих попытках
закипеть под кожей.
Мир кажется
мгновенным и незначимым
в сравненье с тем,
что мы с тобой слепили.
В ночи казалось – все шутя и начерно.
А утром вышло – это так любили.
НА ГАСТРОЛЯХ
1.
Меня вчера убили, а сейчас
смотрю на снег сквозь грязное окно
автобуса, летящего на дно
моей судьбы. И словно в первый раз
я вижу все вокруг – своих друзей,
дрожащую от сырости дорогу…
Безумство – от порога до порога!
Актерствовать и никаких гвоздей!
Свеча в одной, кинжал в другой руке.
По всюду ночь, но я бегу на свет…
И мне то двадцать, то сто тысяч лет.
Я так боюсь остаться налегке
без эха первых утренних шагов
сквозь холод незнакомого отеля,
без этих глаз из глубины веков,
без ран от астероидов на теле…
Не знать – не знать! – что будет впереди!
Довольно быть живым и быть в пути.
2.
Уже не знаю я, где будешь ты
через мгновенье, через два шага.
Повсюду разведенные мосты,
и не милы другие берега…
Так трудно удержать себя в руках,
живя в лучах искусственного света,
играть и оставаться в берегах,
когда внутри зима, а всюду лето,
и волосы на голове не рвать,
когда вокруг метель и темнота,
и от ролей своих не уставать,
и рюмку водки доносить до рта…
По капле испаряется тепло,
теряется по зернышку, по взгляду.
Добро уходит. Выживает зло.
Оно опять вершит свои обряды,
в которых я, усталый и смешной,
шута играю перед всей страной…
ТОСТ
За камень, на котором я споткнусь,
Возможно, даже в трех шагах от цели,
И, может быть, заплаканный проснусь
В другой стране и снова в колыбели!
За жажду бесконечного пути,
За то, чтобы платить любую цену
И не бояться это все нести.
За то, чтобы не рухнуть на арену
Усталым и затравленным быком,
Не пережив измены и обиды.
За то, чтобы разделаться с врагом
По правилам неправильной корриды
В которой доживают до седин
Не многие из тех, кто верит в бога.
За тех, кто рядом – значит, не один,
Хотя и это очень-очень много.
* * *
Трудно быть честным с самим собой,
Если каждая клетка кричит: «Солги…!»
Я ищу в себе повод, любой-любой,
Чтобы снова услышать твои шаги.
Ты сюда никогда уже не придешь,
И твоей фотографии больше нет.
Бескорыстные губы твоих дублерш
Меня вновь вырывают из тьмы на свет…
Но я все еще помню твои духи
И как это бывает, когда к утру
Замедляешь дыхание и шаги,
И одними губами: «Сейчас умру!…»
* * *
Я так хочу, чтоб ты была
всегда со мной и чтоб спала
ты на плече моем среди
обломков Млечного пути.
Нам нелегко, ведь мы идем
таким запутанным путем
по городу, в котором свет
похож на пепел сигарет…
Тот город – посреди войны.
Мы – часть его живой стены…
А Робин-Гуды пьют вино
и с холуями заодно.
А я с упорством чудака
все строю замки из песка.
И крыши нет у них, чтоб мы
С тобой не стали частью тьмы.
* * *
Ты медленно уходишь из меня,
На цыпочках, украдкой, осторожно,
как будто больше нет во мне огня
и ненароком простудиться можно.
А я и не пытаюсь удержать.
Уже через меня идут другие.
Им нужно только весело дышать
И не бояться ветреной стихии.
Они меня спасают от тоски.
Но пляски и веселые запои
В ночи во мне рождают сквозняки,
и я от них еще лечусь тобою.
* * *
В блаженной паутине сна
Я помню, что мгновенно счастье.
Придут другие времена
И разорвут меня на части.
Но я попробую успеть
Напиться ветреного хмеля,
Пока я все еще Емеля,
Пока умею пить и петь.
* * *
Ты пробуешь искать себе покой
Ненастным утром с женщиной другой.
Она дает тебе свое тепло,
но холодно и как-то не светло.
Ты устаешь от ненадежных встреч
И ты себя пытаешься сберечь.
Но это так не просто, как болеть
В июне, как в окошко не смотреть,
Когда сверкает первая гроза.
И ничего спасти уже нельзя.
* * *
Отчаянье – как старая фольга,
как воздыхатель в образе врага,
как утро вдруг, когда его не ждешь,
как силуэты лошадей сквозь дождь.
Оно в тебе как розовые сны,
залитые чернилами вины,
как жадное желание найти
три нужных слова, а потом уйти.
Отчаянье как страх слепого дня,
оно подобно профилю огня.
Ты не сгорел и ветер в парусах.
И только пепел у тебя в глазах.
* * *
Хочется быть хотя бы в ржавой короне
и, упав глазами в огонь, успевать досчитать до ста…
Я уже знаю, как надо жить, кроме
мгновений, когда во рту замерзает вода.
Если же в памяти мин больше, чем тело
Способно сегодня отбить, забывая фразы
из «Песни песней», - значит приспело
выстрелить в солнце и попасть с первого раза.
* * *
Стихи - как жизнь: порой игра ума,
порой дуэль с иллюзиями детства,
порой они – как сладкая тюрьма
любви, когда не можешь наглядеться
на небо сквозь решетки милых рук,
когда ты дремлешь и почти не слышишь
свой голос, и в тебе сомкнулся круг
дороги за огнем, которым дышишь.
Стихи – как шпага, а порой – как трость,
чтобы в пути пилось и не упалось.
Порою каждой строчкой гасишь злость,
и ненависть к врагу сменяет жалость.
* * *
Я привык задавать вопросы, не нуждаясь в ответах,
И мочиться с откосов, под которыми живут приведенья,
И дружить с моряками, что ездят в кабриолетах,
И влюбляться в мещанок без квартир и происхождения.
Я привык не лукавить во тьме, быть смешным,
никого не слушать,
если дело касается песен, написанных мной в отместку
за предательство тех, кто привык проситься «покушать»
вместо того, чтобы петь, целоваться, шутить не к месту…
Голос моей зимы не нуждается в гаммах,
Не мечтает казаться точным в переходах от ноты к ноте.
И все, что я нарисую, не будет пылиться в рамах…
И к себе не зовите меня, иначе вы не уснете…
* * *
Я чувствую скольжение планет
вокруг тебя, далекой от меня
на столько, что уже не виден свет
смешного и стремительного дня,
в котором мы учились целовать
с нуля и выходили на карниз
беспечной жизни, чтобы выживать
потом поврозь в ночи, сорвавшись вниз.
Нельзя шептать заветные слова,
когда вокруг пылают лепестки
невнятных слов. Нельзя характер льва
пересказать движением руки.
И я смеюсь, когда в моей груди
не сердце в темноте а стук копыт.
И я кричу глазами – «Подожди!»
не замечая, что уже убит.
ДИСКОТЕКА
…Юные женщины падают с неба, как свет,
после столетий могилы вампира в его
«красные» очи.
…Любви как и времени нет.
Есть кокаин и попытка добиться всего.
* * *
Мир зол и трется при ходьбе
о сердце – будь готов к борьбе,
к воронкам в области груди,
к слезам и розгам впереди.
Мир жесток и, увы, жесток,
но учит видеть между строк
и ждать, и слышать в темноте,
и рассмеяться на кресте.
* * *
А захочу ли я сопротивляться
И походить на что-то положительное,
Когда пойму, как хочется стреляться,
В камин швырнув продленный вид на жительство
В Нью-Йорке, Копенгагене, Турине,
Антверпене?…
Я, может, тоже Гойя,
Но выставленный в некой юморине
В шинели и с оторванной рукою,
Летящий безбилетником по жизни,
Во взгляде затаивший нечто большее,
Чем страх пред наступлением фашизма
И осознаньем своего убожества…
Естественный отбор естествен. К слову,
В Чикаго или в пригородах Рима
Нам исчезать не странно и не ново,
Покуда жизнь и боль соизмеримы.
* * *!
Ловить и снова упускать из рук,
И вновь с восторгом чувствовать, что высь
Не применет вписаться в этот круг,
Что этот путь, пожалуй, шаг спастись.
Идти по кругу, словно по прямой,
И, словно первый, делать каждый шаг,
И вновь от снега уставать зимой,
И с кем-то быть все время на ножах.
Прощать друзей, но не спускать обид
Всем прочим…
И скрывать бездомность глаз…
И делать вид, и только делать вид,
Что это все с тобою в первый раз!
1985г.
* * *
Пускай пессимисты мне усмехаются,
Но, не предавая наш компьютерный век,
Я верю, я верю лгунишке – Мюнхгаузену,
Что себя за косичку выдергивал вверх.
Чудо чудит на старом холсте,
Лезет озорно из усталых тем.
Главное – искренне захотеть!
Главное – Жар-птицу не проглядеть!
Пусть толпы застынут, разинув варежки,
Когда, раззвонив свои тайны везде,
Однажды дурашливым добрым Иванушкой
Прокачусь по Арбату на электроплите…
Пускай обомлеют столичные ящуры,
Одетые в самый последний шик,
Когда, этот мир переворачивая,
Обопрусь на остатки их ветхой души…
Архимед! Уважаемый! Вы меня простите,
Но точка опоры – порядочная брехня!
Поэты выдергивают мир из трясины,
Себя за не чесаные космы подняв!
1989г.
* * *
Из снега слеплю человечка, похожего на меня.
Он исчезнет в ладони твоей, превратившись в лунный сок
Невеселого, зимнего – неужели мгновенного? – дня
С непогашенным месяцем в небе и сугробами между строк
Полуночных посланий – зачем? От кого? Кому? –
Все равно все слова распадаются,
и страницы, пустые, как путь
через эту Вселенную к дыханию твоему
безнадежно шуршат под ногами, но так,
что куда ни свернуть, -
заблудиться нельзя. Я читаю по ним Новый год,
все, что будет, хотя эти строки – всего лишь вода,
доведенная жизнью до снега… Мы смотрим вперед
и туда же идем. Но не знаю я, это куда…
1994г.
* * *
Я сто лет не ел помады,
Даже не дарил цветы.
Я не помню, что мне надо
Только потому, что ты
Пьешь мартини, вертишь задом,
Бровку вздернув высоко
В тридевятом – тридесятом,
Словом, очень далеко.
Я не знаю, сколько стоит
Комната с большим окном
В сад, где розы, белый столик,
Фрукты свежие на нем…
Но послушай, здесь от крыши,
Грубо вкопанной в снега,
Можно взмыть к луне и выше…
Правда, плата высока.
Северные стихи, 1985 год.
ОБЩИЙ ВАГОН
Может быть помимо дома отчего
Дом второй, где снова учишься ходить.
Этим домом стали мне вагоны общие,
Отучавшие меня в пути хандрить,
Эти старенькие северные станции,
Лязг составов, чемоданы, беготня,
Причитанья: «Вдруг, да кто-нибудь останется!…»
Разместившихся уже вокруг меня.
Я учился штурмовать вагоны с толпами
И в толпе людские лица различать.
Там геологи, навьюченные торбами,
Не давали мне особенно скучать.
Лесорубы в пыльных тамбурах заплеванных
Предлагали папиросы «Беломор»
И басили: «Ты, видать, не из балованных,
Но заметно, что не местный, не помор…»
Светом северных озер моргали бабушки,
Мне всучая серый хлебец и чеснок,
И руками разводили только: «Батюшки!
Да не уж-то ты с самой Москвы, сынок?»
В сон клонило, не писалось и не мыслилось.
Только я себе внушал: «Не спи, держись!»
Ведь в вагоне, где-то рядом, так же мыкалась
Настоящая, не праздничная, жизнь.
Мне хотелось, чтобы все вокруг запомнилось:
Каждый путник, каждый маленький вокзал,
Эти полки, что кошелками заполнились,
Эта мудрость в синих северных глазах…
Но стучали мне колеса, словно надолго
Расставались мы, а то и навсегда:
«Эту жизнь запоминать не надобно,
надо просто ею жить, хоть иногда!
Покидать порой столичную автобусность,
Забывать о том, что ты живешь в Москве…
Надо просто понимать людей оторванность
В путешествиях на фирменных СВ.»
…Я задремывал, и мне шептала бабушка:
«Ты ложи, сынок, головку, не робей…»
И как в детстве, забывался я под баюшки,
Словно на плече
у мамы у своей.
СЕВЕРНАЯ СИРЕНЬ
На Двине отцветает сирень.
Уже зреют подсолнухи где-то.
Но не суетно двинское лето,
И как будто спешить ему лень.
Фонари отдыхают пока.
И прозрачен здесь воздух и светел.
Но тревожно свистит двинский ветер,
И плывут над Двиной облака…
Двинских чаек следы на песке
Вышивают смешные узоры,
И с буксиров сигналят поморы,
Вниз сплавляя плоты по реке.
Гаснет медленно северный день.
Но и ночь здесь исполнена света.
…Середина поморского лета.
На Двине отцветает сирень.
СОЛОМБАЛА
Над стареньким селом была
Ночь так прозрачна и светла,
Что, как ни мучилась Соломбала,
Уснуть, конечно, не могла.
И отражалось небо серое
В Собачьей Яме и в Двине,
И остров в белой ночи Севера
Как будто двигался ко
